10
Так, в заботах о своих солдатах, в занятиях огневой службой, тактикой, материальной частью оружия, учебных тревогах, ежедневном ожидании фронтовых сводок, вновь потекли наши дни в пади Урулюнтуй. Японцы то не подавали на границе признаков жизни, а то устраивали свои манёвры почти у самых проволочных заграждений, отделявших нашу землю от маньчжурской. И тогда мы — в который раз! — поднимались всем полком, мчались на свой рубеж, занимали огневые позиции и наблюдательные пункты, ждали, случалось, по трое суток: что они предпримут? Мглистыми ночами, когда нас, даже в полушубках, пробирал холод и ноги, обутые в валенки, тоже начинали мёрзнуть, нам приносили в окопы пшённую кашу со льдом и чёрные, сломаешь зубы, сухари — вот и вся пища тех дней и ночей. И опять давался «отбой», опять мы возвращались в занесённую снегами падь Урулюнтуй…
Я уже заметил, что как только наши дела на фронте шли хуже, как только начиналось большое немецкое наступление, скажем, в сорок втором на Сталинград или под Курском летом сорок третьего года, так японцы начинали свои провокации, держали нас на границе, изматывали нестерпимым ожиданием — вот, вот начнём! И не начинали — немцев в очередной раз отгоняли. И отгоняли так далеко, что было уже ясно — и эти, их союзнички, вряд ли полезут теперь. Кроме того, дела их на Тихом океане стали идти хуже, теперь уже наши союзники отнимали у них остров за островом, несмотря на отчаянное самурайское сопротивление. А нас всё держали и держали здесь и даже улучшали наше вооружение. Если в сорок втором мы сдали всё самое лучшее для западных фронтов и получили миномёты совсем топорной работы, наскоро покрашенные, не воронёные в деталях, без колёсных ходов, то теперь у нас каждый сержант получил желтовато-чёрный новенький автомат, каждому взводу дали ручной пулемёт и противотанковое однозарядное ружьё, которое вскоре заменили пятизарядным, Да и старые автомашины поменяли на мощные четырехосные грузовики, устойчивые, просторные, на маршах надёжно гудящие сверх-сильными моторами. Зачем бы всё это, если не для войны?
Но день шёл за днём, а война отодвигалась от нас всё дальше — и на западе, да, видно, и на востоке. И после каждого большого наступления, в ожидании нового, садился я за очередной рапорт — просился в Действующую. В таких стремлениях Лазарев ни разу меня не поддержал: был уверен в исключительности нашей дальневосточной судьбы и нашего предназначения и своей собственной участи — будет, непременно будет своя война, в той самой разведке.
В ноябре сорок третьего, уже после того, как наши освободили Киев, и в Москве был грандиозный салют, и был приказ — части и соединения, освободившие столицу Украины, именовать Киевскими, вскоре после этих событий я как-то вечером рассматривал карту, рассечённую линией фронта. За последние месяцы эта линия сильно подвинулась на запад, но до Берлина всё ещё оставалось далеко, и многие наши города ещё лежали по ту сторону фронта. Однако было ясно — наша взяла, повторения сорок первого никогда не будет,
Я развернул фронтовую газету «На боевом посту». Её название точно отражало состояние тех войск, для которых она была предназначена. Газета была интересной, её любили читать все солдаты и офицеры. А я даже послал туда две-три заметки, их напечатали, этим я очень гордился. Но название газеты теперь мне было не по нутру. Видно, что мы стоим, стоим и стоим, хоть и на боевом посту. А то ли дело газеты называются там, на фронтах — «Суворовский натиск», «Вперёд, за Родину!», «В бой на врага!». Это газеты!.. Плохо моё дело, если уж газета, её название стало против моих интересов. Как бы там ни было, я взял эту газету, посмотрел карикатуры на гитлеровских вояк, захлёбывавшихся в реке, которую накануне форсировали наши, и наткнулся на заметку. В ней сообщалось, что три лейтенанта-танкиста, служившие, видимо, где-то в наших краях, внесли все свои сбережения на строительство танка «Мститель» и обратились к Верховному Главнокомандующему с просьбой — послать их на фронт экипажем этого танка. Ходатайство офицеров-патриотов, говорилось в конце заметки, удовлетворено.
Первая мысль была — какие молодцы эти ребята, танкисты. Но сразу пришла другая: значит, по желанию отсюда на фронт нельзя. У начальства, кто-то говорил, даже есть указание — бороться с фронтовыми настроениями. А со своим танком, выходит, можно. Но моя судьба определена, я — миномётчик. И на танкиста — блажь, глупость — никто переучивать меня не станет. Стоп. А если миномёт купить? Но я же не командир расчёта, я взводный. Значит, надо купить три миномёта, полный огневой взвод нового трехорудийного состава. На такое дело, пожалуй, денег можно и наскрести…
Время уже приближалось к ночи, лампочка трижды мигнула, свет стал тускнеть, через десять минут выключат. Я отложил газету, сказал Лазареву, усердно читавшему «Наставление по форсированию рек»:
— Выйдем, Костя. Дело есть. Поговорим, воздухом подышим…
— Предложение принимается, — ответил Лазарев в стал одеваться.
В кисейных облаках катилась над сопками полная луна, освещая всю нашу падь, склоны сопок, на которых чернели автомашины и орудия, голубовато-белое зданьице полкового штаба, землянки и деревянные домишки со снежными платочками, тусклыми огоньками в заледенелых окнах. Всё пространство просматривалось далеко, таинственно темнели сопки, за ними открывалась степь, и где-то там, ещё дальше, был наш рубеж, граница, край земли.
Мы отошли от офицерских землянок, и я сказал:
— Совершенно и особо секретно, как говорили в давние времена…
— Ты меня знаешь.
— Потому и доверяю. Так вот. Думал я о нашей судьбе. Я здесь третий год. Ты — пятый. К боям мы давно готовы. Особенно ты. А для чего, спрашивается, если никаких боёв никогда в нашей жизни не будет?
— Ты не прав. Они будут. Войны на наш век хватит.
— Если дело так дальше пойдёт на западе, может и не хватить. Поэтому предлагаю действовать. И действовать вместе. Хочешь?
— Что я должен делать?
— Газету вчерашнюю читал? Танкистов помнишь?
— Каких ещё танкистов?
Я рассказал.
— Богатые ребята, не то что наш брат. Танк — это не стакан махорки купить…
— А миномётная батарея? Шесть стволов. Один миномёт наш, Телепнев говорил, всего восемьсот рублей стоит. Считай: шестью восемь — сорок восемь. Четыре восемьсот. И со своей батареей — на фронт.
Лазарев сосредоточенно молчал. Наконец-то, кажется, дрогнул и он, не стал возражать, думал. Конечно, как и всем нам, давным-давно ему хотелось настоящего боевого дела.
— Пожалуй, попробовать можно, — не слишком уверенно сказал он. И озабоченно добавил: — Денег вот как набрать?
— Давай считать. У меня тысяча пятьсот на книжке. Сколько у тебя?
— Мало. Рублей шестьсот, я Кате посылаю. По аттестату. И ещё… Но если такое дело… Вот часы «Кировские». Это, считай, минимум тысяча. Значит, две пятьсот. Моя гимнастёрка суконная, сапоги хромовые. Сколько это? Около четырёх…
Не желая отставать, я немедленно вложил в общий котёл шерстяной свитер и парадную гимнастёрку.
— Свитер оставь, самому будет нужен. А гимнастёрка принимается.
— Порядок. С получки наберём на батарею!
— Миномёты ещё не батарея, — возразил Лазарев, — а средства тяги? Приборы? Одна стереотруба дороже миномётов потянет — оптика! Да всякая мелочь, без неё тоже много не навоюешь — личное оружие, вещевое довольствие, шанцевый инструмент…
— Основное — миномёты. А мелочи приложатся. Представь только: на фронт поедем. Вместе поедем…
— Может быть, по дороге Катю увижу, — мечтательно произнёс Лазарев.
А я продолжал своё:
— И к весне, к большому наступлению, будем там! Только надо действовать. Действовать!..
За неделю мы распродали всё, что могли: часы Лазарева, суконные гимнастёрки довоенного пошива, синие парадные галифе с красными кантами. Находилось много покупателей и на офицерские ремни с портупеями. За них давали немалые деньги, но Лазарев воспротивился: